Железная Маска/Глава 1 Молчание и слухи

← Железная Маска

"Железная Маска" ~ Глава 1 Молчание и слухи автор Zoe Lionidas

Глава 2 Голоса свидетелей →

Содержание 1 Несколько слов перед началом 2 Расстановка сил 3 «Молчание века» 3.1 Маркиза де Севинье 3.2 Луи де Рувруа, герцог Сен-Симон 4 Анонимный голландский газетчик 5 Свидетельство из первых рук 6 Кто? 7 Литература 8 Примечания

Несколько слов перед началом

Человек в железной маске. - Неизвестный художник «Человек в железной маске». - Раскрашенная гравюра. - ок. 1789 г. - Франция.

Начиная эту работу, автор с прискорбием должен признаться своему читателю, что не любит XVII век. Все глубже погружаясь в историю этого противоречивого времени, автор не без ностальгии вспоминает Средневековье, когда любовь была любовью, ненависть ненавистью; а лицемерие и хитрость имели вид столь незатейливый, что разгадать их было под силу даже ребенку. XVII век был жесток, противоречив, а «кровь и розы» Средневековья сменились в нем золотом и опять же - кровью Нового Времени.

Начало эпохи Просвещения, рождение науки, современного взгляда на мир, того сегодня, которое каждый из нас может лицезреть прямо за своим окном, эпоха Просвещения недаром будет именоваться «железным веком» в мемуарах его представителей и потомков.

Золото Франции, пухлые амуры, холеные нимфы и дриады, во множестве резвящиеся на потолках дворцов, варварское великолепие Версаля и Сен-Клу, где «всякий предмет, не белого и не голубого цвета, должен быть вызолочен», пышные одеяния придворных дам и кавалеров, идеальные сады, где даже цветы и деревья обязаны были расти и выстраиваться в соответствии с идеальным порядком, предписанным на все времена. Французы того времени полагали себя обладателями абсолютного вкуса, прямыми и наиболее верными потомками древних римлян и греков – воспринимавшиеся в те времена как образцы идеального благородства. Античный стиль, античный дух, восхищение героями древности, игры в античных богов и богинь захватывают умы эпохи. Праздник нимф в Версале, многочисленные театральные постановки на греческие и римские сюжеты, столь же бесконечное множество раз их отражение в живописи, скульптуре, пластике. Театр как будто проникает в жизнь, театром становится само существование высшего класса, игрой – его жизнь от рождения до смерти. На французский язык переводятся латино- и грекоязычные произведения, во французскую поэзию входит гекзаметр, собирательство античных монет, медалей, гемм становится повальной, всепоглощающей модой.

И это же время непрекращающихся войн, грызни за мировое господство, колониальные захваты и лихорадочное грабительство новых земель, сопровождающееся порабощением и истреблением местного населения. Испанцы убеждены, что американские «дикари» вовсе не люди, но всего лишь высокоразвитые животные, которые по некоему природному капризу обладают речью; в самом деле, в Библии о них ни слова. А коли так – дозволено все. Например, зараженные оспой одеяла, от которых вымирают целые племена, изнурительный труд на плантациях сахарного тростника и золотых копях - с дикарями можно все! Впрочем, к чему мелочиться? Просвещенная Франция не отстает от южной соседки, правда, за неимением колоний, сосредотачивает свои усилия на европейском континенте. Король желает, чтобы протестантская Германия была отделена от его владений полосой выжженой, совершенно безлюдной земли. Воля монарха есть закон, и вот уже французские солдаты подвергают полному разрушению древний Гейдельберг, методично минируя каждый дом, каждую церковь, превращая городские стены и башни в груды камней. Согласно монаршему приказу, город недостаточно сравнять с землей, население должно быть изгнано прочь и караемо смертью за любую попытку вернуться в родные места. Не кажется ли вам, читатель, что у бесноватого фюрера и его современных поклонников были весьма достойные предшественники?

Впрочем, не следует сгущать краски. На фоне театральной жизни имущих классов и кровавого беспредела солдатни, жизнь реальная и полнокровная исподволь берет свое. Просвещение – век становления науки. Уже сделал свои первые открытия Ньютон, в науку и даже быт постепенно проникает новомодное электричество (пока еще как игрушка, но его время скоро придет…) Из плена старинной алхимии высвобождается новая наука – химия, изобретение Антони ван Левенгука настолько увлекает просвещенные слои, что даже невестка короля заказывает себе микроскоп (из ценных пород дерева, инкрустированный серебром!) и в личном кабинете часами зачарованно изучает в капле уксуса «зловещего вида змеюк». Цепкая хватка религии, казавшаяся необоримой в прошлые века, значительно ослабла, в моде свободомыслие, критический взгляд на вещи и насмешки над темными суевериями прежних времен, исподволь прокладывает себе путь жадное желание познать мир, и вера во всесилие науки, которое уже в следующем веке даст свои первые плоды.

Уже заявил о себе гений Корнеля и Расина, создателей трагедии Нового Времени, уже Буало сформулировал правила классицистического театра, уже прозвучал заливистый смех Мольера, порой язвительный, не знающий жалости к лицемерам и лгунам, порой – добродушный и веселый. Уже Люлли создал новую французскую музыку, уже в архитектуре утвердился причудливый стиль барокко – и вот на этом сложном, причудливом, полном жизни и борьбы историческом фоне почти незаметно началась и столь же тихо закончилась трагедия Человека в Маске.

Вдумайтесь, читатель. Обычно, увлекшись загадкой без ответа, щекочущей наше любопытство и наше воображение, мы упускаем из вида всю трагичность судьбы этого человека. Без малого тридцать лет, из тюрьмы в тюрьму. Без права на собственное имя и лицо, без возможности даже словом перекинуться с теми, кто не был посвящен в тайну, без суда, без обвинения, просто ради политической целесообразности. «Лучше пусть погибнет один человек, чем весь народ сгинет». Когда и о ком это было сказано – а все не теряет своей актуальности и в наши дни. Барон де Палето (о нем мы еще вдоволь поговорим ниже) был одним из одним из очень немногих, кто видел нашего узника без маски. Исподволь подглядывая через глазок камеры, ничем не выдавая своего присутствия, он видел, как этот человек, рано поседевший, в свои сорок лет выглядевший стариком, отбросил опостылевшую полумаску из черного бархата, широкими шагами мерил свою камеру – из угла в угол, раз за разом, словно дикий зверь. Что еще оставалось нашему узнику – гордость. Он хорошо умел держать себя на людях. Ни единого слова жалобы или отчаяния, спокойное достоинство человека, знающего себе цену, жадное любопытство к книгам (он прочитал все, что было в тюремной библиотеке от корки до корки), и особая набожность того, кто сумел примириться со своей судьбой. Набожность столь глубокая, что тюремщики были убеждены, будто под маской скрывается клирик. Мы знаем также, что король боялся этого узника – живого и мертвого; после его смерти все личные вещи, ему принадлежавшие, и даже обивка со стен и доски пола должны были быть сожжены в присутствии коменданта тюрьмы; из страха, чтобы Маска каким-либо хитрым способом не смог раскрыть свою тайну. Начиная эту работу, мы ставим перед собой задачу предоставить русскоязычному читателю – впервые в переводе на его родной язык – весь корпус документов, связанный с древней загадкой, ознакомить его со всем, что известно на данный момент европейской науке, и далее предоставить возможность самостоятельно поломать голову над старинной тайной.

Расстановка сил

Король-Солнце на вершине власти. - Клод Ги Алле «Генуэзский дож - Франческо Мария Империале Леркаре перед Людовиком XIV». - Рисунок для шпалеры. - Холст, масло. - ок. 1715 г. - Версаль, Франция.

Со времен Вольтера бытует утверждение, что во времена Маски «во Франции не пропал ни один значительный человек». Так кто же он был? Неужто у загадочного узника не осталось семьи, друзей, кого-то, озаботившегося его исчезновением? А если да, удалось ли уничтожить все следы? И в чем состояло загадочное преступление этого человека (преступление явно связанное с большой европейской политикой), что оно повлекло за собой столь жестокую кару?

Начиная долгое путешествие, читатель, давайте остановимся на расстановке сил на европейском континенте, которая может стать первой ниточкой, способной повести нас в нужном направлении. Итак, Франция. На троне Людовик XIV, король-Солнце, последний монарх этой страны, достойный титула правителя. Позади остались бурные времена религиозных войн, Фронды и борьбы вокруг престола, прекрасно знакомые нам по романам Дюма. Король Франции жаждет, ни много ни мало, как мирового господства, в те времена понимаемого как главенство в Европе. Кажется, что сама судьба благоприятствует ему в этом. В самом деле, у Франции просто нет соперников на континенте. Когда-то могущественная Испания совершенно одряхлела, пресыщенная американским золотом, обескровленная инквизицией. На троне этой страны сидит несчастный полуидиот Карл II, жертва близкородственных браков, неспособный даже есть обычным для другого человека образом из-за искривленной нижней челюсти. Людовик ждет его смерти, чтобы посадить на престол собственного внука – Филиппа, хотя, из-за противодействия сопредельных стран подчинить Испанию не удастся, внук Людовика начнет династию Бурбонов, потомки которой занимают испанский престол и сейчас.

Италия представляет из себя лоскутное одеяло, состоящее из множества небольших и просто крошечных владений герцогов и графов, беспрестанно враждующих между собой, а также со Святым Престолом, который в свою очередь не желает упустить возможности округлить свои владения. Людовик будет упорно пытаться отодвинуть границы Франции к Югу, путем захватов или покупок пытаясь присвоить себе часть итальянской земли. Мы увидим, как эти попытки сыграют свою роль в истории Узника в Маске.

Время Англии еще не пришло. Великой колониальной державой она станет много позднее, сейчас же режим Карла I рухнул, увлекая за собой старый феодальный порядок. В стране все еще неспокойно, главенствующую роль играет лорд-протектор Кромвель, исподволь готовящий собственного сына к тому, чтобы занять после его смерти освободившееся властное кресло. Людовик дает у себя приют английским беженцам, выдает дочь казненного - Генриетту, за своего младшего брата, и конечно же, старается сколь то возможно, поддержать на островах раздор и противостояние.

Германия также представляет из себя лоскутное одеяло из герцогств, графств и курфюрешств, бесконечно ссорящихся между собой. Тридцатилетняя война окончательно обессиливает это эфемерное образование, принадлежащее в эту эпоху, согласно известному выражению «скорее географии чем истории». Время Германии еще впереди, а пока Людовик, воспользовавшись тем, что прижимистый курфюрст Пфальцкий, не выплачивает положенного приданого за дочь, успешно присоединяет к своей стране богатый Эльзас, уверенно отодвигая границы королевства на Восток. Польша, откуда прибудет Мария Лещинская, покорная и тихая жена Людовика XV, также представляет собой конгломерат владений, над которыми чисто номинально распространяется власть выборного монарха. В далекой России только что закончилось Смутное время, на престоле первые Романовы – Михаил, а за ним Алексей Михайлович, прозванный «Тишайшим». В скором времени на свет предстоит появиться непоседливому и весьма пытливому мальчишке, который войдет в историю под именем Петра Великого; как мы увидим, найдутся желающие видеть в нем Человека в Маске. Но все это еще в будущем.

Единственным облачком на горизонте для Франции остается могущественная Голландия, с которой столкновения идут с переменным успехом. Однако, неспокойно в самой стране. Король-Солнце мало уделяет внимания внутренней политике, вслед за ним финансовое ведомство видит в народе единственно средство для пополнения казны, в ответ на что вспыхивает мощное повстанческое движение, известное историкам под именем «восстания гербовой бумаги». Бунт, конечно же, подавлен, но Людовик, вслед за свои далеким предшественником Филиппом Красивым, совершает все ту же ошибку: напрягая пружины государственной власти до предела, он приводит к их катастрофическому износу, лихорадочный блеск и величие уже в следующем поколении сменятся упадком; оба потомка великого короля будут ничтожествами, причем, голова последнего из них скатится под ножом гильотины. Но опять же, все это в будущем. А теперь, бегло ознакомившись с ситуацией, давайте погрузимся, дорогой читатель, в атмосферу романов Дюма-отца.

«Молчание века»

Маркиза де Севинье. - Клод Лефевр «Мадам де Севинье». - Холст, масло. - ок. 1665 г. - Музей Карнавале. - Париж, Франция.

Маркиза де Севинье

Если речь заходит о мемуаристах XVII века, творения которых позволяют нам заглянуть за кулисы «официальной» жизни Парижа, знатоки в первую очередь назовут имя маркизы де Севинье. Мадам Мари де Севинье, урожденная баронесса де Рабютен, по отцу происходила их старинного дворянского рода, считавшего своих предков поименно как минимум с XII векa. Потомственные военные из поколения в поколение, исправно служили сменявшим друг друга королям^[1]. Однако, мать будущей маркизы — Мари де Куланж, принадлежала к «новому дворянству» — столь же потомственным финансистам и купцам, выкупившим и выслужившим себе дворянский титул на чисто финансовом поприще. Типичная по тем временам ситуация, когда знатный повеса женится на деньгах, чтобы таким образом поправить свои опасно пошатнувшиеся дела. И в то же время — жуткий мезальянс! Достопочтенное семейство Рабютенов было настолько глубоко шокировано выбором беспутного сына и внука, что никто из родственников жениха не пожелал присутствовать на бракосочетании, и уж тем более скрепить своими подписями брачный контракт^[2].

Мари была вторым ребенком в этом семействе; первенец-мальчик, родившийся двумя годами ранее, умер во младенчестве. Девочке еще предстояло родиться, когда ее беспутный папаша ввязался в очередную дуэль, в те времена строго-настрого запрещенную церковными и королевскими указами. Надо сказать, что ситуация носила полуанекдотический характер. Будущие дуэлянты не сошлись во мнениях прямо во время мессы (о причине их ссоры история умалчивает), в результате чего Рабютен явился на место будущей дуэли впопыхах забыв захватить шпагу. Его противник был достаточно благороден, чтобы не воспользоваться своим преимуществом, в результате чего биться обоим дуэлянтам пришлось на ножах, позаимствованных в ближайшей таверне. К счастью, оба отделались легкими ранами, однако, ситуация была явно нешуточной. На дуэлянтов обрушился королевский гнев, вдобавок к оскорблению величества, церковь припомнила им, что злосчастная дуэль состоялась в Пасхальное воскресенье, и тем самым оскорблено было также величие Божье. Скорый суд приговорил обоих к виселице, и только поспешное бегство спасло обоим повесам жизнь^[3]. Рабютен скрылся на острове Ре, где комендант местной крепости отдал под его начало один из гарнизонных отрядов. Здесь он получил известие, что у него родилась дочь, в честь матери, получившая то же имя — Мари. Впрочем, смерть нашла Рабютена и здесь, в скором времени островная крепость была осаждена английской армией, и в одном из боев он пал, выражаясь современным языком «смертью храбрых», вместе со своим отрядом отбивая атаку превосходящих по численности англичан. Утверждали, что смертельный удар шпагой нанес ему сам Оливер Кромвель. Юной Мари в то время не исполнилось еще и года^[4].

Кстати говоря, до чего тесен мир! Брат ее отца получит назначение в качестве коменданта в крепость Пиньероль; где много лет спустя начнется история Железной Маски. Впрочем, карьера Рабютена-младшего будет очень короткой, он скоропостижно скончается спустя несколько дней по приезде на новое место назначения, оставив после себя сына^[5].

Еще несколькими годами спустя, девочка потеряет мать. Родная бабка по отцу — Жанна де Шанталь, суровая, глубоко религиозная старуха, будет позднее канонизирована под именем Св. Преподобной Жанны. Во имя любви к Богу она решилась после смерти мужа принять постриг, по легенде, переступив через собственного сына, который желая ей помешать, улегся на пороге. Став основательницей Ордена Визитации, св. Жанна умрет на посту аббатисы ею же основанного женского монастыря. Ни на секунду не теряя из виду любимую внучку, св. Жанна более заботилась о религиозном воспитании «маленькой ее души», более интересовалась ее благосостоянием и здоровьем. Св. Жанна была достаточно проницательна, чтобы не принуждать девочку к монастырской жизни, позволив ей сделать выбор в сознательном возрасте, однако, после смерти настоятельницы, не в меру старательные монахини, постоянно ставя в пример юной Мари ее святую бабку, назойливо желая видеть в ребенке, а затем подростке, «живое воплощение ее прародительницы», внушили девочке стойкое отвращение к монашеской жизни. Зато в шумном, жизнерадостном семействе Куланжей — маленькую Мари любили и баловали. Окруженная любовью и заботой, она получила отличное по тем временам домашнее образование: девочку обучали итальянскому языку, приохотили к поэзии и чтению серьезных книг. Ее разум развивали, подстегивая естественное детское любопытство рассказами о романтических героях современности, и героике античности в изложении древних авторов. Результат подобного воспитания не заставил себя ждать: эпистолярное наследство маркизы рисует нам портрет типичной женщины Эпохи Просвещения: энергичной, остроумной, трезвомыслящей, обладающей острым умом и сильным характером^[6].

В 18 лет Мари выдали замуж за 21-летнего маркиза Анри де Севинье. Богатый аристократ, видный собой, повеса и шалопай, прославился тем, что за несколько дней до уже назначенной свадьбы отправился на очередную дуэль, где получил глубокую рану в бедро, едва не отправившую его к праотцам. Едва поднявшись с постели, и договорившись о дне бракосочетания, он тут же заявил будущему тестю, что сразу по заключении брака, готов отправиться в действующую армию, так как война против англичан все еще продолжалась. Подобное было, скажем так, во вкусах века, так как будущую новобрачную это не смутило, а скорее наоборот — острее дало почувствовать, что она выходит замуж за героя романа, шагнувшего в жизнь прямо с печатных страниц. Впрочем, задуматься бы стоило, хотя бы имея перед глазами пример собственного отца. Но к шалопаям относились снисходительно во все времена. Брак был заключен, и совместная жизнь (о которой нам известно не так уж много), оказалась достаточно счастливой. Как полагалось провинциальным аристократам времени, Севинье проводили часть времени в деревне, где молодая супруга научилась вести хозяйство и скрупулезно проверять вслед за управляющим величину арендных сборов с местных крестьян — и столицей, где при посредстве все тех же Куланжей, родственников новобрачной, они арендовали богатый особняк на улице Львов. Маркиза приглашала в дом поэтов и видных представителей аристократии того времени, светские новости пестрят сообщениями, о том что некто обедает у маркиза и его супруги, или наоборот, чета Севинье приглашена в гости к очередному графу, барону или галантному аббату. Маркиза развлекалась, как то и следует делать в 18 лет, обмениваясь шутливыми письмами в стихах и в прозе со своими многочисленными друзьями и воздыхателями, незаметно для себя оттачивая свой будущий литературный стиль. Здесь, в Париже, чета пережила Фронду, сопроождавшую вступление на трон нового монарха — Людовика XIV. Беззаботная жизнь кончилась так же неожиданно, как и началась, семь лет спустя после заключения брака, Анри де Севинье погиб на очередной дуэли. Его вдова осталась с двумя детьми на руках: сыном Шарлем и дочерью по имени Франсуаза-Маргарита. Именно этой девочке, будущей мадам де Гриньян, мы обязаны обширным эпистолярным наследством маркизы^[7].

Благополучно выдав замуж горячо любимую дочь, маркиза, оставшаяся одна в пустом парижском особняке, рьяно взялась за перо. Письма отправлялись в Прованс к дочери и зятю с завидной регулярностью: три, а порой и четыре раза в неделю. Современные историки сравнивают эпистолярное наследство маркизы де Севинье с газетной хроникой или светскими новостями. Даже в преклонном возрасте, жестоко мучаясь от ревматизма, она умудрялась оставаться в курсе новостей и светских сплетен столицы, из раза в раз снабжая дочь полной и исчерпывающей информацией касательно происходящего^[8]. Умная, наблюдательная, острая на язык, маркиза де Севинье отнюдь не боялась щекотливых тем: в частности ее послания содержат полный отчет о судебном процессе суперинтенданта финансов Николя Фуке. Позднее мы поговорим об этом более подробно, сейчас же достаточно сказать, что процесс этот представлял собой одну из самых отвратительных страниц времен Людовика XIV — сфабрикованный с начала до конца, построенный на дутых доказательствах, имевший с самого начала единственную цель: сведение счетов. По замечанию одного из современных историков «великий король показал себя отнюдь не великим человеком». Мелочная зависть и злопамятство монарха грозили уничтожить опального министра, и только отвага и непреклонность его адвоката, заставили монарха несколько умерить свой пыл. В качестве «королевской милости», смертная казнь для Фуке будет заменена пожизненным тюремным заключением — в крепости Пиньероль, где его неизменным соседом, а позднее и собеседником будет Маска. Впрочем, мы несколько отвлеклись. Итак, маркиза в своих письмах горячо защищала Фуке, не стесняясь в колкостях по адресу черезчур уж усердных исполнителей королевской воли. Эта смелость могла дорого ей обойтись, но по какой-то причине — маркизу не тронули.

Корпус ее корреспонденции занимает ни много ни мало 12 увесистых томов, выпущенных французским издательством «Плеяда». Количество писем переваливает за тысячу, но ни в одном из них нет ни слова, ни послова на интересующую нас тему. Стоит задаться вопросом: могло ли существовать письмо, содержавшее сведения о таинственном узнике, «чье имя запрещено было называть»? Да, могло. Нам известно, что маркиза много лет дружила с Дю Жюнка, лейтенантом, или на современный лад — заместителем коменданта Бастилии; как мы позднее увидим, он оставит одно из самых ценных свидетельств, касающихся последних лет жизни узника в маске. Кроме того, маркиза де Севинье была вхожа в дом любовницы министра иностранных дел Лувуа, бывшей — вот забавное совпадение — невесткой Сен-Мара, коменданта Бастилии. Оба они — министр и тюремщик, были представителями очень узкого круга людей, знавших подлинное имя и историю Маски. Неужели ничего не просочилось наружу? Сен-Мар в одном из своих посланий докладывает министру, что его осаждают любопытные, жаждущие узнать тщательно скрываемую тайну, в то время как он, откровенно издеваясь над их легковерием, «по секрету» сообщает, будто под его началом находится турецкий султан, или китайский император. Иными словами, сохранить тайну не удалось, город наводняли упорные слухи. Пересуды и перешептывания при дворе и в самом городе были очень живучи, однако, к великому для нас сожалению, ничего не осталось на бумаге. Почему?

Что касается маркизы де Севинье, мы вправе сделать целых два предположения. Первое из них относится, скажем так, к «семейному» плану. Кузен маркизы — Роже де Бюсси (опять фамилия, которую обессмертил Дюма-отец!) когда его тетка была уже в преклонном возрасте, издал книгу мемуаров, (в которой, цитируя известного автора, небольшое количество правды сопровождалось «пышнейшим враньем»). Среди прочего этот сомнительного качества опус пространно излагал историю жизни тетки. Престарелая маркиза была шокирована. «Оказаться во власти всех вокруг, быть напечатанной, превратиться в книгу, предназначенную для развлечения всех провинциалов, сколько их ни есть… обнаруживать себя в библиотеках, и получить подобную напасть — от кого?» — жалуется она в одном из писем. Несмотря, что легкомысленный кузен все же додумался, чтобы вывести ее под псевдонимом («Мадам де Шеневилль»), читателям это не помешало^[9]. Маркиза, вовсе не желавшая себе столь сомнительной славы, должна была всерьез задуматься о том, что будет если ее письма и в дальнейшем будут попадать в чужие руки. В самом деле, они не были предназначены для праздной публики; самом крайнем случае, один или два отрывка можно было позволить себе прочесть в салоне, в узком дружеском кругу, но не более того! Возможно, именно тогда в камин отправилась часть корреспонденции, содержавшая пассажи, которые в случаи публикации могли стать опасными для самой маркизы и ее близких. Это всего лишь предположение, задо доподлинно известно, что дело уничтожения слишком уж опасных или компрометирующих писем продолжила внучка нашей маркизы — Полина де Симиан. Было ли среди них то самое письмо, содержавшее в себе сведения о таинственном узнике в маске? И если да — кто отправил его в огонь: бабушка или внучка? Нам никогда об этом не узнать.

Вторая возможная причина была куда более серьезного свойства. Людовик-Солнце, с характерной для него последовательностью, превратил Францию в подобие часового механизма, центром которого являлся он сам. Недаром же его прозвали «Солнцем» — весь прочий мир должен был представлять собой планеты, вращавшиеся вокруг основного, так сказать, светила. Одним из важнейших средтв, необходимых для того, чтобы опутать сетью всю страну и цепко держать ее в руках был королевский Черный Кабинет. Подобным именем назывался почтовый департамент, филиалы которого присутствовали во всех крупных городах страны. Персонал Черного кабинета состоял из знатоков шифровального дела, умельцев, набивших руку на нехитром деле вскрывания восковых печатей с помощью раскаленных игл, и наконец, писцов, снимавших копии со всех подозрительных посланий. Вскрывались письма всех более-менее влиятельных или просто известных людей, отрывки, касающиеся политики или непосредственно королевской персоны, исправно ложились на ночной столик короля, где тот столь же исправно знакомился с ними сразу после утренней молитвы и церемонии омовения рук. Официально о существовании Черного кабинета не объявлялось, однако, о нем знали многие. Те, кто был достаточно хитер и пронырлив, умудрялись втискивать в свои послания несколько льстивых строк в адрес короля (действительно, как можно было сомневаться в искренности подобной похвалы, отнюдь не предназначавшейся для чужих глаз!), а те, кто оказывались более наивными, порой давали себе волю наедине с листом бумаги, не понимая, почему короткое время спустя на них обрушивается королевская немилость. Маркиза де Севинье безусловно знала о существовании Черного Кабинета и о том, что все ее письма без исключения читаются или копируются. Не забудем, что существование Маски было государственным секретом такой важности, что его будут скрывать в течение нескольких поколений, пока в живых не останется никого, знавшего подлинное имя узника. Быть может, маркиза просто из острожности не решилась коснуться столь опасной темы? Приказано было — не подозревать…

Луи де Рувруа, герцог Сен-Симон

Луи де Рувруа, герцог де Сен-Симон. - Перрин Вигер Девиньо «Луи де Рувруа, герцог де Сен-Симон». - Холст, масло. - вторая половина XIX в. - Трианон, Версаль. - Франция.

Ну что же, если так так жестоко разочаровала маркиза де Севинье, обратимся к ее младшему современнику. Луи де Рувруа, герцог де Сен-Симон родился в 1675 году, когда его отцу перевалило уже за шестьдесят, а матери было 34 года. Поздний ребенок, единственный сын и наследник богатого и могущественного рода — казалось, что ему самой судьбой уготована были высшие посты в государстве и громкая посмертная слава. Юный Луи, последний отпрыск рода Вермандуа, считавшего своих предком поименно с XIV столетия, уже в детстве получил титул видама Шартского. С обеих сторон купели будущего мемуариста и писателя, в стояли король Людовик XIV и его жена Мария-Терезия. Будущий герцог был связан кровными узами со знатнейшими и самыми прославленными родами Франции — Конде, и Монморанси, да, к слову сказать, приходился кузеном королевской фаворитке мадам де Монеспан. Его отец, Клод де Рувруа, когда-то близкий друг и любимец короля Людовика XIII чувствовал себя достаточно неуютно при новом дворе, хотя во время, когда новый король был еще ребенком, а дворянская Фронда угрожала королевству немалым потрясением, он сохранил верность молодому королю и регенше Анне Австрийской (да, читатель, той самой, кому принадлежали знаменитый подвески). Это позволило Сен-Симонам сохранить за собой обширные владения и богатства, и обеспечило благосклонность Людовика-Солце к единственному отпрыску этого рода. Товарищами по детским играм у молодого Сен-Симона был герцог Шартрский, племянник короля и будущей регент Франции, а также сын короля — Людовик, Великий Дофин, на четыре года его старше. Клод де Сен-Симон дал своему наследнику отличное по тем временам образование, заодно привив ему благоговение перед памятью усопшего короля, мать, Шарлотта д’Обеспин, способная художница, сумела привить сыну любовь к искусству и тонкий художественный вкус.

Юношеское произведение юного Сен-Симона, сохранившееся до наших дней, было посвящено его первой дворцовой церемонии, впрочем, состоявшейся по достаточно печальному поводу (похороны Дофины Франции, апрель 1690 г.) По всей вероятности, Луи, в те времена студент аристократической Академии, прилежно осваивавший искусство танца, балетной езды и фехтования), заменял отца. Годом позднее, в день св. Симона (28 октября 1691 г.) наследник рода Сен-Симонов был официально представлен королю. В этом же году, когда, кстати, был сформирован отряд Серых Мушкетеров, он впервые стал присутствовать на балах в Версале, на 16 следующих лет заслужив себе славу первого танцора.

Свое боевое крешение Луи де Сен-Симон получил при осаде Намюра, и далее в течение нескольких лет продолжал карьеру профессионального военного, благо царствоание Людовика-Солнце было в достаточной мере богато вооруженными столкновениями. В 18 лет он потерял отца; этим же годом датируется его краткая «Реляция», составленная для матери, приуроченная ко времени кровопролитной битвы при Неервиндене. Позднее, «Реляция» эта органично войдет в его книгу Мемуаров. Несмотря на юный возраст, Луи уже подумывал о женитьбе и в конечном итоге остановил свой выбор на 17-летней Маари-Габриелль де Дюфор де Лорж. Свадьбу сыграют в апреле 1695 года. Герцог самозабвенно любил свою молодую супругу, которая несмотря на слабое здоровье, подарит ему сына и двух дочерей. Молодоженов не без оснований полагали при дворе «идеальной парой», скоропостижная кончина мадам де Сен-Симон, которая случится в 1743 году станет для ее супруга одной из величайших жизненных трагедий. Впрочем, вернемся еще на несколько лет назад.

Жестокая, унесшая много жертв с обеих сторон война за Пфальцское наследство, результатом которой было присоединение к Франции богатого Эльзаса, не обошла стороной юного герцога Сен-Симона, которому в те времена едва исполнилось 19 лет. Здесь, летом 1694 года, под впечатлением известных в те времена «Мемуаров» Бассомпьера, он примет воистину счастливое для историков решение «описать все, что буду в дальнейшем лицезреть, надеяьсь таким образом добавить сколь то возможно, к знаниям о событиях моего времени». Известно, что первая попытка былп им предпринята в течение следующих лет, однако, черновик «Мемуаров» был прерван в 1699 году, чтобы затем возобновиться уже зрелым автором, с ровным и уверенным стилем, отличавшимся такой литературной прелестью, что его смело ставили рядом с собой такие корифеи XIX века как Стендаль и Виктор Гюго (29).

Мы не будем останавливаться на дальнейшей карьере Сен-Симона при дворе Людовика-Солнце, а последовавшем за тем регентсве; желающие всегда могут открыть соответствующую литературу. Скажем коротко, что деятельный герцог не остался в стороне от великих потрясений века — политических и религиозных, испытал на себе как милость, так и опалу, поднялся до положения французского посла при папском дворе в Риме, и наконец, после воцарения Людовика XV, когда к власти пришла партия его политических противников, окончательно завершил придворную карьеру, удалившись в свое имение Лаферте-Видам, где полностью посвятил себя написанию мемуаров. Герцог Сен-Симон скончался 2 марта 1722 года, после чего нотариус мэтр да ла Лё, в присутствии епископа Мецского, Клода де Сен-Симона, кузена и воспитанники покойного писателя, составил полную опись всех найденных бумаг и документов, и опечатал их, запретив публикацию без специального на то разрешения. Королевский приказ, датированный 26 декабря 1760 года, был более чем недвусмыслен: «Все писания Сен-Симона имеющие касательство к королю, должны быть засекречены». Надо сказать, что секретность соблюдалась вплоть до XIX века, будучи нарушенной лишь однажды, когда историографы короля Мармонтель и Дюкло добились разрешения на публикцию несколкьих отрывков. И наконец, лишь в начале XIX века году внучатый племянник писателя, маркиз де Сен-Симон наконец-то сумел выхлопотать у престарелого Людовика XVIII право на публикацию. Это первое издание «от маркиза», вышло из печати в 1830 году, и состояло ни много ни мало из 21 увесистого тома. Впрочем, Франсуа-Режис Бастид, историк и библиограф, также — к слову сказать — принадлежавший к роду Сен-Симонов, был категоричен: по сравнению с первоначальной рукописью, манускрипт, вернувшийся к потомкам писателя уменьшился в 15 раз, попросту говоря, 162 архивных папки, обозначенные в первоначальной описи, попросту исчезли в никуда. Как известно, Сен-Симон отличался недюжинной смелостью, не останавливаясь перед тем, чтобы сохранить для потомства даже самые низменные поступки короля Людовика; в частности, в сохранившейся части мемуаров совершенно полно и без всяких купюр фигурирует история о том, как Его Величество занимался вымогательством земель и доходов, чтобы, как говаривал в подобных случаях великий Данте «обогащать своих медвежат», а попросту, облагодетельствовать своих ненаглядных бастардов от мадам де Монтеспан. Но если столь щекотливые подробности все же смогли уцелеть, какие опасные для престола тайны содержала уничтоженная часть?

Поставим вопрос еще более конкретно: мог ли пропавший материал содержать упоминане (а может, и больше, чем упоминание?) об узнике в Маске. С высокой вероятностью, да. Более того, мы даже можем назать имя вероятного информатора Сен-Симона: герцог де Лозен. Так как это имя мы еще неоднократно будем упоминать на этих страницах, давайте несколько подробней остановимся на достаточно темной и криминальной дворцовой истории, которая за ним стоит. Итак, 31 марта 1661 года, младший брат короля, Филипп Орлеанский женился на Генриетте Английской, дочери казненного Карла I. Удачным этот брак назвать было сложно; принц Филипп отличался гомосексуальными наклонностями, и проявлял интерес к своей молодой супруге лишь постольку, поскольку этого требовали интересы короны и дворцовый этикет. Энергичная и властная принцесса, не желая мириться с подобным положением, постоянно была в более чем напряженных отношениях с фаворитами мужа — в частности, изворотливым Филиппом де Лорреном. Миньоны, в свою очередь, не выносили ее, справедливо полагая, что в случае, если принцесса вдруг исчезнет, все внимание, милости, а также дары и подношения, на которые был так щедр королевский брат, сосредоточатся исключительно в их руках. Было или нет случившееся вскоре делом их рук, так и осталось невыясненным, но 30 июня 1670 года, изнывая от летней жары, герцогиня Орлеанская приказала подать горьковатой и освежающей цикориевой воды, и едва лишь осушив чашку, согнулась пополам, крича от жестокой боли. Ее перенесли в постель, вызвали врачей, но те уже ничем не могли помочь несчастной, которая несколько часов спустя умерла в жестоких мучениях, до последнего момента проклиная своих отравитилей. Придваорная дама, принесшая своей госпоже злополучную чашку, клялась и божилась, что наполнила ее из графина, специально для того стоявшего в покоях герцогини; доказывая свою невиновность, она тут же, на глазах у всего двора, налила себе той же злополучной воды, и залпом осушила стакан — без всяких последствий. Гибель английской принцессы, да еще и при таких странных обстоятельствах, грозила вылиться в европейский скандал, потому не теряя времени, король приказал собрать консилиум из лучших врачей, которые тут же, в присутствии английских посланников и самого Людовика XIV, произвели вскрытие тела, причем англичане в один голос заверили взволнованного монарха, что полностью убеждены — смерть последовала от естественных причин, и речь даже не может идти об отравлении. Подобное, чисто политическое действо, мало чего стоило; и тайна смерти Генриетты Английской до сих пор остается непроясненной. Молва упорно винила в случившемся фаворита ее мужа — Филиппа Лотарингского. Уверяли, что отравлена была не вода, но личный бокал принцессы, из которого (как то было прекрасно всем известно), не пил никто другой. Уверяли, что после того, как дело было сделано, бокал подержали над огнем, уничтожив яд, которым он был смазан; и что Филипп Лотарингский в разговоре с глазу на глаз во всем признался королю. Так это или нет, до конца неизвестно^[10], однако, фаворит отправился в ссылку, и потребовалось немало усилий и лет, чтобы гнев короля наконец смягчился. Однако, оговоримся вновь, была ли тому причиной смерть герцогини, или король желал убрать из дворца миньона, получившего слишком уж сильное и потому опасное влияние на его брата — неизвестно.

Так или иначе, на похоронах Генриетты, король проливал обильные слезы; как многие жестокосердные люди, он был весьма сентиментален, но едва лишь церемония подошла к концу, он, осушив платочком глаза, немедленно направился к Великой Мадемузель, и без обиняков предложил ей стать новой мадам, как принято было именовать невестку короля. Носившая этот титул Анну Орлеанскую, племянница Людовика XIII, подобное предложение застало врасплох — хотя, если вдуматься, в нем не было ничего неожиданного. Даром, что Великая Мадемуазель лицом напоминала старую кобылу, а фигурой — картошку, надетую на спички мальчишкой-озорником, у нее было одно неоспоримое преимущество перед самыми ослепительными красавицами — богатство. Для двора, постоянно испытывавшего потребность в деньгах баснословное состояние Мадемуазель было бы воистину манной небесной. Впрочем, кроме естественного нежелания сочетаться браком со столь сомнительным женихом, была и другая причина — Антонин Номпар де Комон, герцог де Лозен, красавец, мот и вертопрах, в которого старая дева была влюблена буквально без памяти. Кое-как Великой Мадемуазель удалось откреститься от насильственного брака с Месье (таков был официальный титул брата короля), но рассвирепевший жених, у которого из-под носа уплыли миллионы золотых луидоров, не простил Лозену. В качестве наглядного урока, сердцееда приказано было отправить в крепость Пиньероль, пользовавшуюся столь мрачной славой, что отчаявшийся герцог попытался покончить с собой. Попытка не удалась, и Лозен на десять лет оказался за решеткой. Надо сказать, что в Пиньероле было всего пять камер, предназначенных для самых опасных государственных преступников. О том, кто здесь находился, мы еще поговорим в следующих главах, пока же достаточно сказать, что одним из соседей Лозена был молчаливый узник, которого видели только мельком — всегда в бархатной черной маске, полностью скрывавшей черты лица. Известно, что Маску приказано было прятать от Лозена (так как было ясно, что рано или поздно донжуан выйдет на свободу). Зато охрана не смогла предотвратить другого контакта, вызвавшего в тюрьме немалый переполох. Находчивый Лозен сумел вынуть несколько кирпичей из стены, сумев таким образом получить возможность постоянно общаться с бывшим суперинтендантом финансов Фуке. В отличие от Лозена, Фуке был присужден к пожизненному заключению, и потому — в плане распространения лишней информации — несколько менее опасен. Как мы увидим, существуют очень веские основания предполагать, что Фуке лично знаком с Маской, и более того, посвящен в его тайну. Возможно, в какой-то момент знания эти стали даже избыточными, так как бывший суперинтендант скоропостижно скончался при более чем странных обстоятельствах, возможно, от отравления. Лозен вышел на свободу, однако, милость короля была куплена очень дорогой ценой: Великой Мадемуазель было предложено уступить свои лучшие земли королевским бастардам. После недолгого сопротивления влюбленная женщина сдалась, и горько плача, подписала все необходимые бумаги. Надо сказать, что Лозена и после этого медлили выпускать из тюрьмы, и Мадемуазель пришлось поднять немалый шум, чтобы наконец добиться своего. Следует сказать, что ничем хорошим этот роман не завершился, и завершиться не мог, так как Лозен попросту не мог жить с одной женщиной. Однако, вернемся к нашему повествованию.

Лозен, будучи женат на сестре супруги Сен-Симона, приходился, таким образом, свойственником последнему. Обоих, кроме того объединяла крепкая дружба, хотя вечный насмешник и позер, Лозен в своих остротах не щадил и его. Как бы то ни было, согласно тексту Мемуаров, когда королевский двор перемещался в Марли, обоим герцогам выделяли один и тот же павильон. Подобное соседство располагает к отровенности, и хотя Лозен, по его сосбтвенному признанию «был слишком ленив, чтобы писать», никто не мешал ему делиться своими воспоминаниями с внимательным родственником, отнюдь не чуравшимся пера и бумаги. Все, что осталось от его рассказов сейчас — это короткое упоминание мемуариста о том, что Лозен по неким причинам рассорился с Фуке, и даже выйдя на свободу, никогда не упускал возможности сказать о том гадость. Ограничивались ли их разговоры перемыванием косточек бывшему суперинтенданту, или переходили на куда более таинственную и потому животрепещущую тему? Нам никогда об этом не узнать. Стоит лишь заметить также, что во времена Регентства о Маске пусть с опаской, но все же стали говорить. За три года до смерти Сен-Симон имел все возможности прочесть вольтеровский «Век Людовика XIV», наделавший своим выходом немало шума. В этом произведении впервые, уже во всеуслышание заявлялось о существовании Узника в Маске. Читал ли эту книгу Сен-Симон? А если читал — сделал ли из нее некие выводы, соединив рассказы Лозена с воспоминаниями узников Бастилии? Нам не дано об этом узнать.

Анонимный голландский газетчик

Передовица «Газетт» за 3 мая 1674 г. - G-4278. - Отдел философии, истории и гуманитарных наук. - Национальная библиотека Франции - Париж.

Голландия для французов конца XVII века была, можно сказать, тем же, чем Лондон для Герцена или Швейцария для русских революционеров начала ХХ века. Традиционная соперница Франции в том, что касалось производства и торговли, достаточно богатая и независимая, чтобы отстаивать свой суверинитет против диктата Людовика XIV, Голландия была местом, где могли найти себе приют все несогласные с королевским деспотизмом. Так что нет ничего удивительного, что первые сведения о Маске появились именно здесь. В номере Амстердамской «Газетт» от 9 октября 1698 года появилась короткая заметка, вышедшая без имени автора. Приведем ее без сокращений:

Галерный лейтенант, в сопровождении двадцати всадников доставил в Бастилию из Прованса в носилках, узника в маске. На всем протяжении пути были приняты меры предосторожности, чтобы этого узника никто не мог видеть, что побуждает склониться к мысли, будто речь идет о некоей влиятельной особе, тем более, что имя таковой сохраняют в тайне, и даже те, кому выпало его сопровождать, утверждают, что остаются касательно этого в полном неведении.

Сделаем короткую остановку. Амстердамская франкоязычная «Газетт» конца XVII века была солидным торговым изданием, пользовавшимся уважением во всей Европе и отнюдь не склонным распространять пустые слухи. Можно сказать, что современным аналогом этого издания является лондонский «Таймс». Газетное дело в те времена вообще полагалось в высшей степени престижным занятием; в частности, сам король Людовик и его министры порой баловались журналистикой, составляя заметки и статьи для парижского издания «Mercure de France». Таким образом, сознательная мистификация исключена; как мы в скором времени убедимся, за исключением небольших деталей, информация, содержащаяся в этой короткой заметке, не противоречит нашим сегодняшним знаниям.

Обратим также внимание на дату. Маска был доставлен в Бастилию 18 сентября, при тогдашних скоростях передвижения и распространения информации, новость, можно сказать, разлетелась мгновенно. Однако, если о Маске знали в Голландии, то уж тем более, об этом не мог не знать и не болтать Париж. Удивляться тут нечему, атмосфера таинственности, окружавшая неизвестного, доставленного в тюрьму в наглухо закрытых черных носилках (в которых, кстати сказать, он едва не скончался от теплового удара), не могла не возбуждать любопытства и сплетен. Однако, французская пресса ни единой строчкой, ни словом не упоминает этого события; сколь же беспощадной должна была быть цензура, и сколь грозным приказ, позволивший добиться подобного?..

Небольшая заметка в «Газетт» мало что сообщает нам о Маске, зато определенные выводы можно сделать об авторе, пожелавшем (по вполне понятным причинам) остаться неизвестным. Начнем с того, что сведения он получил явно из вторых рук, и ссылка на «сопровождавших лиц», сделанная, по всей видимости, ради подкрепления солидности его информации вряд ли соответствует действительности. «Сопровождавшие лица» никак не могли не знать имени своего командира - королевского лейтенанта Бениня де Сен-Мара, который ни единого дня не служил на галерах, но был, если можно так выразиться «профессиональным» тюремщиком. С начала и до конца своей карьеры этот выходец из небогатого дворянства служил доверенным лицом короля, исполнявшим полицейские функции, которому поручался надзор за самыми опасными политическими преступниками. В частности, именно Сен-Мару, и его непосредственному начальнику шевалье д'Артаньяну (нет, не книжному, а вполне реально существовавшему!) поручили арестовать бывшего суперинтендата финансов Николя Фуке, опечатать все найденные бумаги, доставив таковые в полной сохранности в соответствующий архив; позднее Сен-Мар станет тюремщиком, под начальством которого осужденный Фуке будет находиться до самой смерти, и все тому же безотказному Сен-Мару будет оказана неслыханная честь быть одним из узкого круга, посвященных в тайну Маски.

Слово «лейтенант» не должно вводить нас в заблуждение; это звание со времен Галантного века просто успело сильно обесцениться. Лейтенант во времена Людовика-Солнце был заместителем главнокомандующего, или непосредственны подчиненным того или иного министра. Лейтенант Сен-Мар приехал в Париж будучи назначенным комендантом Бастилии; в этой должности он останется вплоть до конца своей карьеры. Назначение это автоматически делало Сен-Мара одним из важнейших чиновников в королевстве, так что полное неведение, которое высказывает анонимный автор, должно навести нас на некоторые размышления. Аноним без сомнения не был придворным, и не принадлежал к высшему аристократическому слою, в противном случае, подобное назначение не смогло бы пройти мимо него. Скорее всего, речь идет о небогатом дворянине или купце, быть может французе, или голландце, постоянно посещавшем Францию, и потому имевшим все основания бояться за свою жизнь или свободу, если его подлинное имя всплывет на поверхность. Всем было отлично известно, что у французского короля длинные руки, и если необходимо, он достанет своего противника даже на территории соседнего государства. В Голландии были наслышаны о похищении графа Маттиоли. Этот подданный мантуанского герцога попытался надуть Людовика-Солнце, одновременно выступая и его поверенным в тайных переговорах с Мантуей, и шпионом-двоником, готовым передать содержание секретных договоренностей врагам короля за достаточно скромное вознаграждение. Подобная дерзость не прошла итальянцу даром. Его похитили прямо на территории его родины, в закрытой карете доставили во Францию, и навсегда упрятали за решетку. Об этом Маттиоли мы еще поговорим, т.к. в течение многих лет он был соседом Маски; более того, французский историк XIX века Жан-Кристин-Франц Функ-Брентано и его современные последователи полагали, что Маска и Маттиоли - одно и то же лицо. Об этой гипотезе мы более подробно поговорим в следующих главах, сейчас за стоит заметить, что даже не территории Голландии предавать гласности тайны короля Людовика было более чем небезопасно. Нам неизвестно, что сталось с автором заметки, и удалось ли ему остаться неузнанным. Архивы молчат. По всей видимости, пересудов и гаданий на тему таинственного узника было много, если новость эта (как мы предположили) смогла дойти до человека достаточно скромного положения, и взбудоражить его настолько, что подвергаясь немалому риску, он решился все же сообщить о ней всему образованному обществу тогдашней Европы. Пересуды были, но, по всей видимости, их содержание не попадало на бумагу, да и королевская цензура хорошо знала свое дело. Следующее сообщение о Маске появится 13 лет спустя.

Свидетельство из первых рук

Мадам Палатина в старости. - Г. Риго «Портрет Мадам с короной Франции». - ок. 1713 г. - Холст, масло. - Версальский дворец. - Версаль, Франция.

«Воистину, в траур погрузилась вся Европа – записал хроникер Матье Маре на следующий день после похорон герцогини Орлеанской – Мы потеряли добрую принцессу, что само по себе великая редкость…» Ее звали при дворе Мадам Палатина. Елизавета-Шарлотта Баварская (или как ее звали родные - Лизелотта), уроженая фон дер Пфальц, была дочерью палатина – или на немецкий лад, пфальцграфа Карла-Людовига I и его супруги Шарлотты Гессен-Кассельской. Словом «палатин» в Париже заменяли труднопроизносимое «курфюрст» или «пфальцграф», представитель высшей аристократии, имевший право избирать или быть избранным на трон Священной Римской Империи.

Честно сказать, эта женщина, совершенно почти неизвестная в России заслуживает собственного, очень подробного жизнеописания. Судьба мадам Палатины складывалась непросто. Будучи выдана замуж за младшего брата Людовика – Филиппа Орлеанского, после смерти его первой жены - Генриетты Английской, она до самой смерти оставалась чужой супругу, откровенно говоря, предпочитавшему отношения с лицами собственного пола. Нет, Филипп не третировал и не притеснял молодую немку, но попросту не обращал на нее никакого внимания, полностью поглощенный собственными страстями и удовольствиями. Супруги встречались на короткое время, и только ради того, чтобы – как требовал обычай – завести наследников. Мадам Палатина родила мужу троих детей: двух мальчиков, старший из которых умер совсем юным, а младший стал регентом Франции при малолетнем короле Людовике XV, и дочь, названную в честь матери Елизаветтой-Шарлоттой; в замужестве она станет герцогиней Лотарингской и проживет хотя и достаточно долгую, но малоприметную жизнь.

Мадам Палатина при блестящем и шумном дворе Людовика XIV прошла все ступени лестницы, которые полагались чужеземной супруге младшего отпрыска королевского дома. Первоначально увлечение короля, а вслед за ним всей придворной камарильи новой «игрушкой», всеобщее почитание и даже восхищение; дело дошло до того, что любимая меховая накидка принцессы, моду на которую она привезла вместе с собой, захватила всю Европу, и добралась даже до холодной России, где наши пра-прабабушки с удовольствием носили меховые «палатины». Война, вспыхнувшая за палатинское приданое, которое предприимчивый отец, желая обвести вокруг пальца короля Франции отказался выдать, и поплатился войной и потерей Эльзаса. Всеобщая холодность, забвение и почти опала, безразличие мужа, как известно, тяготевшего к собственному полу, интриги, наушничество, предательство слуг. И наконец, тихое и скромное существование вдовы с относительно скромным для принцессы достатком, любовь народа, незаметно подкравшаяся старость и смерть, глубоко поразившая не только ее детей, но и всю французскую элиту. Как будто в качестве запоздалой награды за эту бесконечную терпеливость, судьба подарит ей долгую посмертную память. Мадам Палатине выпадет стать «бабушкой Европы» - через многочисленные браки и потомство ее детей, кровь Мадам Палатины к концу века будет течь в жилах большинства европейских династий, от австрийского дома Габсбургов вплоть до последних болгарских государей.

Таковыми были множество династических браков во все эпохи. Впрочем, авантюрный Век Просвещения диктовал свои законы. Энергичные женщины способны были достичь вершин, действуя через своих любовников, а порой и управляли целыми государствами. Не будем забывать, что еще одна немка, несколько младше по возрасту чем Мадам Палатина, превратится в императрицу Всероссийскую Екатерину Алексеевну. Но политика не интересовала баварскую принцессу. Мало подходила она и для придворной жизни; будучи в юности очень хорошенькой и свежей (пусть и дурнушкой), после родов, мадам Палатина стала катастрофически раздаваться в боках, в скором времени превратившись в рыхлую, белотелую квашню, что, как вы понимаете, не способствовало успехам на любовном фронте. Кроме того, немка до мозга костей, она так и не смирилась с обычаями и языком новой страны, оставшись несколько в стороне от шумного и блестящего дворя Короля-Солнце.

Принцессу любил народ; о, это доброе старое время, когда особе королевской крови для того, чтобы стать любимой, достаточно было просто ничего не делать и жить в свое удовольствие! Правнучке Мадам Палатины, Марии-Антуанетте подобное же поведение не пройдет даром. Вплоть до эшафота удивленная и обиженная королева будет с недоумением повторять, имея в виду парижский люд «Что я им сделала»? Бедняжка, вопрос следовало ставить совершенно иначе - что я им НЕ сделала?.. Впрочем, мы отвлеклись.

Будучи отвергнутой двором и супругом, она азартно взялась за перо. Такой она осталась в памяти потомков - добровольной затворницей, которая предпочла веселой жизни двора уютный кабинет в замке Сен-Клу, в окружении любимых комнатных собачек, и огромного вороха писчей бумаги и книг. Принцесса была образована и начитана, на ее полках уютно уживались между собой немецкие и французские энциклопедии, труды историков и биологов, стол украшал, как было уже сказано, инкрустированный серебром микроскоп, а коллекция античных медалей и монет считалась одной из лучших во Франции. Кстати сказать, ее глубоко уважал и ценил начинающий писатель Франсуа-Мари Аруэ, более известный под своим литературным псевдонимом Вольтер, по обычаю времени, посвятивший Мадам одну из ранних работ. Результатом ее литературных трудов стала целая серия немецко- и франкоязычных заметок, литературных зарисовок и писем, которые не лишенная юмора литераторша окрестила «Океаном чернил». В них и сейчас слышится ироничная интонация Мадам Палатины, жизнелюбивой, насмешливой, от рождения наделенной острой наблюдательностью, цепкой памятью и недюжинным умом. Природное жизнелюбие и грубоватый немецкий юмор так и брызжут из ее многочисленных писем (а их число переваливает за тысячу!) Так, однажды достаточно серьезно заболев, принцесса была вынуждена пригласить лекарей, а те, в полном соответствии с медицинскими трактатами того времени, пустил ей кровь. Иронизируя над этой малоприятной историей, принцесса писала одной из своих корреспонденток: «Создавалось впечатление, будто я - свинья, а им во что бы то ни стало нужно было навертеть кровяных колбас».

Надо сказать, что мадам Палатина кроме всего прочего обладала редким бесстрашием. Ее острый язык не щадил даже короля, который к концу жизни впал в откровенное ханжество. Язвительная Мадам Палатина недоумевала, какое отношение скука имеет к Царству Небесному. Всемогущая фаворитка мадам де Ментенон (а в скором будущем – морганастическая супруга Людовика) удостоилась у нее нелецеприятного титула «огрызка от вчерашнего». Герцог Филипп Орлеанский, почитавший себя глыбой в международной и внутренней политике, получил ярлык «мышиный холмик». Кроме всего прочего, мадам не стеснялась и откровенно площадных выражений, заметив, мимоходом , что ее собственная невестка «лицом совершенно неотличима от ж…»^[11]. Надо сказать, что насмешнице подобное не всегда проходило даром, мадам Ментенон не выносила невестку короля, а сам Людовик-Соднце, когда письма Мадам показались ему уж слишком вызывающими, пригласил ее к себе, чтобы за плотно закрытыми дверями предупредить о том, что иногда следует сдерживать свои эмоции.

Именно она, мадам Палатина впервые заговорила о тайне, о которой остальные предпочитали шептаться в кулуарах. В одном из писем, адресованном Шарлотте Бранденбургской (кстати, да-да, той самой, у которой во времена Великого Посольства гостил Петр Великий) мадам Палатина рассказала о некоем из ряда вон выходящем событии. Вот ее текст без всяких изменений:

Марли, 10 октября 1711 г. Некий человек в течение многих лет был заключен в Бастилию, где умер в маске. По обоим бокам от него постоянно обреталось по мушкетеру, которым вменено было в обязанность немедленно покончить с ним, осмелься он снять с себя маску. В таковой он ел и спал, при том, что во всем прочем, отношение к нему было весьма уважительным, его устроили со всеми удобствами, и не отказывали ни в каком желании. Ему приходилось даже исповедываться, не снимая маски. Он был также весьма набожен, и все свое время посвящал чтению. Никому так и не удалось узнать, кем он был на самом деле.

Действительно, от мадам Палатины потребовалось немалая отвага, чтобы написать подобное, зная, что ее письма (впрочем, как и письма всех высокопоставленных лиц) обязательно вскрываются тайной полицией, и в особо серьезных случаях, ложатся на стол королю. Видимо, и в этом случае, принцесса несколько переоценила свои возможности, и ей дали понять, что королевская снисходительность имеет свои пределы, так что вслед первому, 12 дней спустя спешно полетела новая депеша:

Марли, 22 октября 1711 г. Я только что узнала, кем был человек в маске, закончивший свои дни в Бастилии. Ежели ему и приходилось носить маску, это было сделано не ради мучительства. Он был английским милордом, замешанным в заговоре герцога Бервикского против короля Георга II

Кем был герцог Бервик и о каких событиях говорит Мадам в этом письме - мы в достаточной мере обсудим в следующем разделе. Сейчас же обратим внимание на дату, 1711 год. Со времени смерти Маски прошло восемь лет, а двор все еще продолжал удивляться и гадать. Мадам Палатина, невестка короля не могла не знать о разговорах и перешептываниях в кулуарах дворца, живучих слухах и придворных сплетнях, положить конец которым не мог бы даже прямой королевский приказ. Итак, о Маске знали, более того, как мы увидим далее, несмотря на определенное количество ошибок (неизбежных, если новости передаются из вторых рук), сведения Мадам Палатины вполне совпадают с тем, что известно нам сейчас.

1711 год был воистину катастрофическим для королевского дома. Старшая ветвь Бурбонов в считанные месяцы вымерла едва ли не полностью. Эти скоропостижные смерти вызвали настоящую панику при дворе, заговорили о яде; в самом деле, несколькими годами ранее двор уже пережил громкий и скандальный процесс подобного свойства, в центре которого находилась отвергнутая королевская фаворитка. В настоящее время, однако, исследователи склоняются к мысли, что причиной произошедшего была инфекция, возможно, скарлатина. Так или иначе, единственным оставшимся в живых был маленький мальчик - правнук короля-Солнце, будущий Людовик XV. Одна из фрейлин дворца едва ли не силой вырвала его из рук докторов, горевших усердием отправить на тот свет очередную жертву, унесла к себе, лечила горячими ваннами и выходила… В самом деле, если бы не эта отважная женщина, история Франции могла бы пойти совершенно по иному пути. Хватка, которой Людовик-старший держал свою страну на небольшое время ослабло, и тщательно скрываемая тайна вырвалась наружу. Письма чудом сохранились до наших дней только потому, что Шарлотта Бранденбургская скончалась внезапно, во время прогулки в парке, не успев по обычаю своего времени, уничтожить накопившиеся письма от племянницы. А мы таким образом, получили первое авторское свидетельство о молчаливом узнике Бастилии, никогда не снимавшем на людях черную бархатную маску. Продолжим.

Кто?

Литература

Примечания